Книга джунглей. Вторая книга джунглей - Страница 86

Всё, что особенно ценили тунунирмиуты, приходило к ним с юга — дерево для санных полозьев, железо для гарпунных наконечников, стальные ножи, жестяные котелки, в которых воду варить было гораздо удобнее, чем в допотопных посудинах из мыльного камня, кремень и огниво и даже спички, цветные ленты для женских кос, дешёвые зеркальца и красное сукно для оторочки праздничной Одежды. Торговля и обмен шли очень оживлённо: то, что добывал Кадлу — изжелта-белый витой нарвалий рог и зубы мускусного быка, ценившиеся не меньше жемчуга, — переходило к южным инуитам, а те в свою очередь торговали с экипажами китобойных судов или с миссионерскими постами вблизи залива Эксетер и у пролива Камберленд; цепочка эта тянулась все дальше и дальше, и не раз бывало так, что котелок, по случаю купленный корабельным поваром на индийском базаре, доживал свои дни над эскимосским очагом где-нибудь за Полярным кругом.

Кадлу был умелый охотник и, по инуитским представлениям, богач: у него было полно всякого добра — железные гарпуны, снеговые скребки, дротики для охоты на птицу и прочее снаряжение, которое облегчает жизнь в этих дальних, суровых краях; недаром он считался главою своего племени — его называли «человек, который всё знает по собственному опыту».

Но никакою особенной властью он не обладал, разве что время от времени мог посоветовать своим собратьям переменить место охоты; впрочем, Котуко иногда пользовался положением отца — правда, делал он это чисто по-эскимосски, с ленцой и как бы нехотя, — чтобы верховодить в мальчишеских играх, когда его сверстники гоняли мяч при лунном свете или выходили полюбоваться полярным сиянием, распевая свою особую Ребячью Песню.

Но в четырнадцать лет мальчик-инуит уже чувствует себя мужчиной, и Котуко наскучило ладить силки для песцов и куропаток да с утра до вечера помогать женщинам жевать тюленьи и оленьи шкуры (это лучший способ размягчить их), пока взрослые мужчины охотятся. Ему не терпелось побывать и в квагги — Песенном Доме, куда охотники сходились для совершения таинственных обрядов, где, как рассказывали, полагалось сидеть в темноте и где местный шаман — ангекок — наводил на всех священный ужас; там люди впадали в транс и слышали, как гремят по крыше копыта грозного Духа Оленя, — а если выставить наружу, в чёрную тьму, копьё, оно возвращалось назад обагрённое дымящейся кровью. Котуко мечтал о том времени, когда он будет иметь право кидать свои большие сапоги в сетку над очагом с усталым видом главы семейства, а вечерами, вместе с зашедшими на огонёк соседями-охотниками, играть в игру, похожую на рулетку, только сделанную из жестянки и гвоздя. Много ещё было такого, до чего ему хотелось поскорей дорасти, но взрослые только смеялись над ним и повторяли: «Погоди, сначала посиди в перевязке! Охотник не тот, кто бьёт, а тот, кто ждёт!» Но теперь, когда отец дал его имя отличному щенку, Котуко повеселел. Инуит не станет дарить сыну собаку и зря переводить добро, пока не убедится, что мальчик понимает толк в собачьей езде; сам же Котуко был более чем уверен, что знает про собак более чем достаточно.

Если бы его тёзка щенок от рожденья не был наделён железным здоровьем, он наверняка не выжил бы — так безбожно его перекармливали и так безжалостно гоняли. Котуко смастерил для щенка лёгкую упряжь с постромками и таскал его волоком по всей хижине, то и дело покрикивая: «Ауа! Я ауа! (Направо!)»‚ «Чойячой, я чойячой!(Налево!)», «Охаха! (Стой!)». Щенку это все чрезвычайно не нравилось, но домашняя тренировка была сущий пустяк по сравнению с тем, что ожидало его впереди. Настал день, когда щенка впервые запрягли в настоящие сани. Он ничего не понял, уселся на снег и стал теребить зубами постромки, которыми сбруя каждой собаки прикрепляется к питу — главному толстому ремню, привязанному к передку саней. Вдруг собаки рванули вперёд, сбив щенка с ног; длинные, тяжёлые сани проехались у него по спине и потащили за собой по снегу, а Котуко стоял и смеялся — смеялся до слез. Потом для щенка потянулись суровые дни ученичества, когда плеть свистела над ним, как ветер над ледяной пустыней, а товарищи по упряжке наперебой кусали его, потому что он делал всё не так и мешал им, и сбруя натирала ему кожу до крови, и ему уже не разрешали спать с хозяином, а выселили к собакам в снеговой коридор, и там ему приходилось довольствоваться самым плохим, холодным местом… Тяжко жилось в это время Щенку.

Учился и мальчик, так же усердно, как пёс, потому что управлять собачьей упряжкой — нелёгкая наука. Более слабых собак запрягают поближе к саням. У каждой отдельная сбруя; один ремень охватывает шею, ещё один пропускается под левой передней ногой, от третьего отходит постромка, а уж она соединяется с питу при помощи хитроумного приспособления вроде петли и пуговицы: его легко расстегнуть одним движением руки, мгновенно освободив тем самым нужную собаку. Такая надобность возникает сплошь и рядом, потому что у молодых, неопытных собак ремень часто попадает между задних ног и врезается в тело до кости. Кроме того, на бегу собакам иногда приходит охота пообщаться друг с другом, и они начинают перескакивать через главный ремень и запутывают постромки. Нередко вспыхивают драки, и после этого упряжь делается похожа на мокрую сеть, которую рыбак поленился распутать сразу и оставил лежать до утра. Поэтому погонщик должен неусыпно следить за порядком и вовремя пускать в ход ременный бич. Всякий мальчик-инуит щеголяет своим умением обращаться с бичом; но одно дело попасть в какую-то намеченную цель на снегу и совсем другое — на полном ходу перегнуться вперёд и нанести провинившейся собаке молниеносный и точный удар по спине, между лопаток. Если же вы грозно окликнете одну собаку, а хлестнёте по ошибке другую, обе немедленно затеют потасовку и начнут выяснять отношения — и вся упряжка остановится. А если вы едете с кем-то вдвоём и заговорите со своим спутником — или, наоборот, едете один и от скуки затянете песню, — все собаки тотчас притормозят, повернутся и усядутся на снег: им тоже хочется послушать. Раза два от бедняги Котуко убегала упряжка, потому что он забывал на остановке застопорить сани; а уж сколько он порвал и перепортил ремней и постромок, и сказать нельзя. Но наконец наступил день, когда ему доверили целую упряжку из восьми собак и лёгкие охотничьи нарты, и тогда он почувствовал себя уже совсем важной персоной. У него было храброе сердце и ловкие руки, и его упряжка мчалась с быстротой стаи гончих, так что гладкий тёмный лёд только дымился под полозьями саней. Он уезжал на охоту за много миль от дома, и когда добирался до мест, где водились тюлени, то отстёгивал от главного ремня постромку самой умной своей собаки — большого чёрного вожака — и отправлял его на поиски тюленьих лунок. Как только пёс подавал ему знак, Котуко переворачивал сани и поглубже загонял в снег пару отпиленных оленьих рогов, которые обычно торчат вверх, как ручки от детской колясочки. Потом он осторожно, дюйм за дюймом, подползал к лунке и дожидался, когда тюлень всплывёт подышать. И тут он вонзал без промаха свой гарпун и за привязанный к нему трос из оленьих жил выволакивал убитого тюленя на лёд, а чёрный вожак помогал ему перетащить к саням тяжёлую тушу. При виде лакомой добычи у собак разгорались глаза, и они приходили в такое возбуждение, что Котуко еле успевал хлестать направо и налево бичом, который обжигал им морды, словно раскалённый прут, пока тюленья туша не застывала в камень. Только тогда он пускался в обратный путь, и это стоило немалого труда: надо было искусно лавировать, объезжая все неровности на льду, чтобы не опрокинуть нагруженные сани, и погонять собак, которые то и дело норовили остановиться и, пуская голодные слюни, пожирали глазами добычу. Наконец упряжка сворачивала на ровный, накатанный санный путь, который вёл прямиком в посёлок, и собаки с заливистым лаем ускоряли бег, пригнув головы и задрав кверху хвосты, и лёд звенел у них под ногами, а Котуко запевал Песнь Возвращающегося охотника — «Ан-гутиваун таина тау-на-не таи-на», и приветственные голоса провожали его от дома к дому под чёрным, усеянным звёздами небом.