Книга джунглей. Вторая книга джунглей - Страница 60

Считается, что отшельники-саньяси, живущие вдали от больших городов, могут творить чудеса с бессловесными тварями, но всё чудо заключается в том, что они долго сидят неподвижно, не делают резких движений и не смотрят, во всяком случае в первое время, прямо на своего четвероногого гостя. Жители деревни видели силуэты оленей, кравшихся тенями по тёмному лесу позади храма, видели минола, гималайского фазана, сверкающего многоцветным нарядом перед статуей Кали, и лангуров, которые, сидя на корточках внутри храма, играли ореховой скорлупой. Кое-кто из детей слышал также, как за обломками скал «распевал» на манер всех медведей Сона, и за Бхагатом твёрдо укрепилась слава чудотворца.

Однако сам он не думал ни о каких чудесах. Он верил в то, что все сущее — едино, одно огромное Чудо, а когда человек понимает это, он понимает, чего ему желать. Для Бхагата было неоспоримо, что в мире нет ни великого, ни ничтожного, день и ночь он стремился найти свой путь к средоточию всего сущего, обратно туда, откуда появилась его душа.

За годы размышлений волосы Бхагата отросли ниже плеч, в каменной нише рядом с антилопьей шкурой появилась выбоина от посоха, на том месте между деревьями, где всегда стояла чаша для подаяния, сделалось углубление, почти столь же гладкое, как сама скорлупа кокоса, а каждый из зверей знал своё место у очага. Поля меняли окраску в зависимости от времени года; тока заполнялись зерном и пустели и вновь заполнялись; и вновь, когда наступала зима, лангуры резвились между ветвями, опушёнными снегом, а с приходом весны матери-обезьяны приносили своих детёнышей с печальными глазами из долин, где было теплей. В самой деревне перемен было мало. Жрец постарел, и дети, приходившие раньше к Бхагату с чашкой еды, посылали теперь к нему своих детей; и когда у жителей деревни спрашивали, давно ли в храме Кали у перевала живёт саньяси, они отвечали: «Он жил здесь всегда».

Однажды летом начались ливни, каких не было в горах многие годы. Все три тёплых месяца долину окутывали тучи и пропитывал туман, обложные безнадёжные дожди сменялись грозами. Облака чаще всего стелились ниже храма, Бхагат как-то целый месяц не видел своей деревни. Её заволакивала плотная белая пелена, которая клубилась, колыхалась, набухала, ходила ходуном, но ни разу не разошлась, не оторвалась от подпиравших её гор, по которым струилась вода.

Все это время Бхагат не слышал ничего, кроме шороха миллиона капель: сверху — срывающихся с деревьев, снизу — бегущих по земле, просачивающихся сквозь сосновые иглы, стекающих с завитков перепачканного землёй папоротника и спешащих мутными потоками по свежим вымоинам на склонах. Но вот показалось солнце, и в воздухе поплыл аромат кедров и рододендронов и тот далёкий свежий запах, который жители гор называют «запах снегов». Солнце жарко светило одну неделю, а затем все тучи собрались вместе, чтобы низвергнуться последним ливнем; вода хлестала землю, сдирая с неё кожу, и брызгала вверх фонтанами грязи. В тот вечер Пуран Бхагат подложил в очаг побольше дров — ведь его «братьям» понадобится тепло, но, хотя Пуран снова и снова звал их, к храму не подошёл ни один зверь, и он ломал себе голову, думая, что же случилось в лесу, пока его не одолел сон.

Глубокой ночью, когда не видно было ни зги, а дождь барабанил как тысяча барабанов, Пуран Бхагат проснулся оттого, что кто-то дёргал за одеяло, и, протянув руку, встретил холодную лапку лангура.

— Здесь лучше, чем на дереве, — сонно сказал Бхагат, приоткрывая одеяло, — забирайся сюда и грейся.

Обезьяна схватила его за руку и потянула изо всех сил.

— А, ты голодна? — сказал Пуран Бхагат. — Подожди немного, сейчас я дам тебе поесть.

Когда он наклонился подкинуть в огонь дров, лангур подбежал к двери, заскулил, снова подбежал к Бхагату и стал теребить за ногу.

— В чём дело? Какая у тебя беда, брат? — спросил Пуран Бхагат, потому что глаза лангура говорили о многом таком, чего не мог сказать его язык. — Если только один из твоих сородичей не попал в ловушку — а здесь их никто не ставит,— я не выйду наружу в такую погоду. Взгляни, брат, даже олень ищет защиты под кровом.

Рога оленя с грохотом ударились о камень, когда он вбежал в храм и налетел на статую улыбающейся Кали. Олень опустил голову, нацелил рога на Пуран Бхагата и, тревожно ударив копытом, с шумом выпустил воздух из ноздрей.

— Ай-ай-ай! — сказал Бхагат, щелкая пальцами. — Так-то ты отплачиваешь мне за ночлег?

Но олень толкнул его к дверям, и в эту самую минуту Пуран Бхагат услышал звук, подобный вздоху, увидел, как две каменные плиты пола отошли друг от друга, и под ними зачмокала вязкая земля.

— Теперь я понимаю, — сказал Пуран Бхагат. — Нечего винить моих братьев за то, что они не сидят этой ночью у огня. Гора рушится. И всё же… зачем мне уходить? — Но тут взгляд его упал на пустую чашу для подаяния, и выражение лица изменилось. — Они каждый день приносили мне пищу с тех самых пор… с тех самых пор, как я пришёл сюда, и если я не поспешу, завтра в долине не останется ни одного человека. Да, мой долг — спуститься и предупредить их. Назад, брат, дай мне подойти к очагу.

Олень неохотно отступил на несколько шагов, а Пуран Бхагат сунул факел в самую середину очага и стал вертеть, пока факел не разгорелся.

— Вы пришли предупредить меня, — сказал он, поднимаясь. — А теперь мы поступим ещё лучше. Скорей наружу, и позволь мне опереться о твою шею, брат, ведь у меня всего две ноги.